Имя Василия Качалова знают даже те, кто никогда не был в столичном МХТ имени А.П. Чехова: все помнят стихотворение Сергея Есенина "Собаке Качалова" из школьной программы по литературе. На выставке есть фото артиста с двумя таксами, но стихотворение Есенина было не о них. Узнав, что Качалов возил с собой томик его стихов во время гастролей по Америке, поэт решил с ним познакомиться и побывал у него дома, где и проникся симпатией к его доберману Джиму. Так появились известные строчки: "Дай, Джим, на счастье лапу мне".
Сегодня в Музее МХАТ отмечают 150-летие со дня рождения артиста, который прослужил в театре почти полвека и сыграл 55 ролей. В театральной среде его имя стало нарицательным: когда хотят похвалить или поругать, так и говорят – "прямо как Качалов" или "это не Качалов". С его именем связаны становление и расцвет Московского Художественного театра, в который он приехал по приглашению Станиславского в 1900 году и, кстати, не получил от него за свою игру особенной похвалы: "Как за какие-нибудь три года, как вы на сцене, можно было приобрести столько дурного и так укрепиться в нём", – не без юмора вспоминал Качалов первые комментарии Станиславского на свою игру. Тот же Станиславский потом признал, что Качалов превосходит его как артист.
О том, как он оказался в столице, Качалов с присущей ему иронией пишет в своих воспоминаниях (их фрагменты есть в витринах выставки):
"Представление о Художественном театре у меня было самое смутное. В Москве перед тем я никогда не бывал, да и театру исполнилось всего только два года от роду. Слыхал я, что есть в Москве некий любитель, режиссёр Станиславский, и что в каком-то клубе с какими-то безвестными любителями он что-то ставил и сам играл. Слыхал я ещё, что есть драматург Владимир Немирович-Данченко, что он преподаёт драматическое искусство в Московской филармонической школе и что у него есть ученики. Слыхал, наконец, Станиславский и Немирович-Данченко вместе затеяли в Москве театр, но что это за театр, что в нём играют и как играют, понятия не имел. И вдруг – телеграмма, приглашение. Как быть? Совещаюсь с товарищами. Некоторые знали, бывали сами в Художественном театре, слыхали отзывы, читали о нём рецензии. Общий голос их: "Театр плохой, актёров нет, все мальчики-ученики, любители, выдумщики-режиссёры; денег нахватали у московских купцов и мудрят для своей потехи".
На входе в Зелёное фойе МХТ имени А.П. Чехова сегодня вручают маску с лицом артиста: пусть каждый попробует понять, что это значит – быть Качаловым. Именно так выставку и назвали. Этот удачно найденный забавный игровой элемент не просто оживляет идею 150-летнего юбилея Качалова, имя которого современной не театральной молодёжи, признаемся честно, ничего не говорит, но и намекает на сам характер артиста, вошедший в легенду – живой, тёплый и очень обаятельный. С этой симпатичной маской в руке с каким-то новым ощущением рассматриваешь экспонаты за стеклом: фото и рисунки Качалова (сохранились шаржи, которые он рисовал), его письма и шляпы (в элегантном умении их носить ему не было равных).
На открытии экспозиции группа студентов 4 курса Московского театрального колледжа имени Л. А. Филатова исполнила зажигательный скетч в жанре ожившего интервью с артистом, где на вопрос, каково это – быть Качаловым – ответ дал даже искусственный интеллект.
– На самом деле, очень сложно рассказать, что же это такое – быть Качаловым, – признаётся заместитель директора Музея МХАТ Марфа Бубнова. – Главное, что нужно быть совершенно удивительным человеком, быть всегда открытым для людей знакомых и незнакомых. Рассказать об этом на выставке очень сложно, но она о нашем Качалове – том самом, про которого Станиславский сказал: "Вы – наш!". Наш дорогой, любимый, с очаровательным голосом, покоритель всех женских сердец и Московского Художественного театра.
Актёрский талант Качалова был следствием его исключительной натуры – об этом пишут все, кто его знал, и все, кто до сих пор живо хранит о нём память в МХТ. Именно с этой мыслью и уходишь с выставки. Даже искусственному интеллекту, как выяснилось, известны самые важные жизненные принципы Василия Качалова: быть внимательным и щедрым к людям, деликатным, тактичным и скромным; быть требовательным в работе; не бросать коллег в сложных обстоятельствах. Принципы простые, но поистине золотые.
"Качалову-актёру присуще, как ещё никому из знаемых нами художников театра, одно свойство, в источниках своих таинственное. Это свойство – обаятельность. Лежит к Качалову душа зрителя, как магнитная стрелка к полюсу, всегда поворачивается к нему. Этой непосредственной обаятельности нельзя свести ни к каким другим актёрским качествам, ни разложить её на какие-нибудь более простые элементы. Она – первичная... Очень и очень многие были пленены именно силою этой обаятельности, хотя никто ещё не отдавал себе и слабого отчёта – чем именно. Не только же, в самом деле, бархатным голосом... А раньше зрителей были также побеждены, правда, после некоторого недолгого сопротивления, актёры Художественного театра. Если же так, раз каждое впечатление от игры Качалова ложилось в душу окружённое вот такою таинственно-прекрасною оболочкою, если всегда действовала и подчиняла эта особая пленительность, которой не докажешь, не обоснуешь чёткими доводами и объяснениями, но от которой и не освобождаешься, – как быть объективным? Остается, значит, лишь откровенно оговорить свою иррациональную подверженность чарам данного актёра..." Николай Эфрос, театральный критик
Из воспоминаний Василия Качалова:
"У нас, как видите, не ладится роль царя Берендея. Ни у меня ничего выходит, ни у других. Все пробовали. Попробуйте вы. Согласны?"
Я с удовольствием согласился. Когда через три дня на репетиции я влез на некое сооружение из табуреток, изображавшее царский трон, я вдруг почувствовал приятнейшее спокойствие и уверенность. Я стал произносить первый монолог. В зале была напряжённейшая тишина. Я кончил монолог и хотела слезать с трона.
Вдруг вижу, ко мне устремляется Станиславский с сияющим лицом и начинает аплодировать. В ту же секунду раздался взрыв аплодисментов всех присутствующих. Станиславский замахал руками и стал удерживать меня на троне. "Не можете ли дальше? Ещё что-нибудь? Сцену с Купавой?" Я продолжал, и опять был взрыв аплодисментов. Станиславский, взволнованный, говорил: "Это – чудо! Вы – наш! Вы всё поняли! Поняли самое главное, самую суть нашего театра! Ура! У нас есть царь Берендей!"
Станиславский крепко меня обнял и поцеловал. Это был один из счастливейших дней моей жизни".
"А вот как-то репетировали со Станиславским, и я с превеликим увлечением произнёс свой монолог. "Здорово!", – решил про себя. А у Константина Сергеевича презрительные гримасы на губах. "Что, – обращается он ко мне, – уже вызубрили? Назубок вызубрили? Прошу, Василий Иванович, сказать монолог своими словами. Своими! Собственными! А не чужими!"
"Для чего же, – спрашиваю, – своими? Мои-то ведь хуже будут, чем у Островского".
Тут Константин Сергеевич даже побелел от святого возмущения. "Вы, — говорит, — ремесленник! Гнусный ремесленник!"
Ну, а назавтра с утра опять отправляюсь к Станиславскому репетировать. Стучу в дверь. "Кто там?" — спрашивает он.
Отвечаю: " Это я, Константин Сергеевич. Я... гнусный ремесленник".
Ничего. Впустил. И даже хохотал во всё горло".
"Когда Антон Павлович Чехов хвалил актёра, то иногда делал это так, что оставалось одно недоумение. Так он похвалил меня за "Три сестры":
– Чудесно, чудесно играете Тузенбаха, чудесно, — повторил он убеждённо это слово.
И я было уже обрадовался. А потом, помолчав, добавил так же убеждённо:
– Вот ещё N тоже очень хорошо играет в "Мещанах".
Но как раз эту роль N играл из рук вон плохо. Он был слишком стар для такой молодой, бодрой роли, и она ему совершенно не удалась.
Так и до сих пор не знаю – понравился я ему в Тузенбахе или нет".