На выставку пришли состарившиеся дети репрессированных учёных, инженеров-конструкторов, финансистов, врачей и преподавателей. Медленно проходили они мимо своего прошлого: писем, фотографий, газетных вырезок и немногочисленных вещей, которые чудом сохранились.
"Моя дорогая, моя любимая доченька! Пишу тебе на случай, если со мной что-нибудь произойдёт. Что бы со мной ни случилось, не волнуйся, прими всё спокойно, живи, учись и знай только одно, что твои родители честные люди, любящие свою родину, и ни в чём перед ней не виноваты", – писала Анна Боярская своей дочери Майе. Муж Анны – директор МХАТа Яков Боярский-Шимшелевич – к тому моменту уже был расстрелян за "участие в троцкистской организации", и Анна боялась, что за ней могут приехать в любой момент.
Эстер Дасковская, чья юность прошла в глухой красноярской деревне, где отбывала ссылку её мать Тамара, долго смотрит на скромную чашку. "Маму слушай, сладко кушай. Папа", – с такой подписью подарил чашку дочери бывший начальник планового отдела в одном из ключевых промышленных ведомств Союза Абрам Дасковский, к тому времени уже отбывший свой 10-летний лагерный срок и реабилитированный. Рядом с чашкой портрет отца, написанный неизвестным лагерным художником, и бисер с маминого платья.
– Мама по деревне ходила в капроне, на каблуках. Вся деревня приходила мерить капроновые чулки... Глухая, глухая деревня, которая не знает, что такое пионерский галстук и капрон, – вспоминала Эстер Дасковская годы ссылки.
Утончённые московские интеллигенты, они как-то ухитрялись выживать посреди лютых сибирских морозов, среди неустроенного лагерного и поселенческого быта, рядом с настоящими урками.
– Когда начали освобождать в 1953 году, баржи с "бандитами" и гармошками пошли. Они все приходили к нам. И так как мы были "враги народа" и они тоже, мы братались. У нас там такой праздник был, – Эстер Абрамовна вспоминает, как "бандюки" и "интеллигенты" радовались смерти Сталина и последовавшей за ней амнистии.
В годы репрессий все оказались в одной лодке – и "политические", и обычные уголовники. Надежда Казанская, дочь чиновника Наркомфина Петра Четверикова, осуждённого на 8 лет лагерей, говорит, что интересоваться чужой статьёй было не принято. На поселение к отцу в Норильск они с мамой приехали в 1946 году и прожили там целых 13 лет.
– Домики поселенцев стояли в окружении огромного лагеря каторжан. Это тысячи и тысячи, много тысяч заключённых. Разговаривать по душам было опасно: доносчиков хватало, и я на всю жизнь научилась держать язык за зубами, – делится с Metro Надежда Петровна, которой исполнилось 93 года. – А выжили мы, потому что деваться было некуда, хотя сказать, что было тяжело – это неподходящее слово. 55-градусные морозы, в магазинах – только пирамидки крабовых консерв, а на крабах далеко ведь не уедешь. К нам шли баржи из Дудинки с овощами, но довозили уже морожеными. Помню, как высыпали картошку в Енисей, как мы с мамой разбирали почерневшую капусту на листики. Эти листики мама морозила, а потом варила из них борщ. У нас борщ считался большим праздником.
Вернувшись в Москву, Надежда добилась реабилитации отца, ему даже снова предложили должность в Наркомфине. О своём аресте и лагерных годах он не говорил до конца жизни. На эти темы в семье Четвериковых было наложено вечное табу.
– Про ГУЛАГ много писали, снимали фильмы, в некоторых много правды, но ни один писатель, ни один режиссёр не сможет по-настоящему передать ни жизнь в лагере, ни войну, – задумчиво говорит Казанская. – Есть вещи, о которых нельзя рассказать. Даже если пережил их сам.
