"Иван Грозный и сын его Иван" доводил посетителей Третьяковки до обмороков

"Поступок изувера прославит картину"

16 января 1913 года в начале 11 утра в Третьяковскую галерею явился худощавый молодой человек в чёрной рубашке. В залах было почти пусто. Он сначала долго простоял перед "Боярыней Морозовой" Василия Сурикова, вглядываясь в искажённое страданием лицо героини картины, а затем направился в соседний зал, где висело полотно Ильи Репина "Иван Грозный и сын его Иван". С громким криком: "Везде кровь, довольно крови!" – молодой человек выхватил большой садовый нож и сделал на картине три пореза каждый длиною в 8 вершков. Их хорошо видно на кадрах кинохроники из Государственного архива кинофотодокументов.

Преступником оказался Абрам Абрамович Балашов 29 лет от роду, служивший приказчиком в иконописном и антикварном магазине (он не был иконописцем, как часто пишут в сети). Балашов вырос в старообрядческой семье и получил только начальное образование, поскольку был "очень нервен и малоспособен", как писала газета "Голос Москвы" от 17 января 1913 года. Сестра и брат Балашова тоже были психически больны. 

Хранитель Третьяковской галереи Черногубов рассказал корреспонденту газеты, что картина не раз волновала посетителей музея: "Слабонервные люди положительно боялись смотреть на неё. Дамы старались проходить мимо, не останавливаясь. А в 80-х годах, когда картина была только что повешена, было много случаев обмороков и припадков перед ней".

Один из повязавших Балашова, сторож Преш, свидетельствовал, что несчастный сказал, будто "давно собирался убить картину" и показывал на другие полотна: "Давно бы пора и эти все тряпки изрезать".

"Не принадлежит ли злоумышленник к той распространённой на Западе категории разрушителей произведений искусства, которая совершает эти возмутительные вандализмы из нелепо понятых социальных тенденций", – размышляет "Голос Москвы". 

18 января 1913 года газета  живописует, что общественное возмущение "охватило все слои московского населения": в Лаврушинском переулке собрались толпы народа. "Хранитель галереи выбился из сил, отвечая на расспросы, и в конце концов стал отказываться отвечать". Около полудня в музей из Петербурга прибыл Репин: он смотрел на картину и на глазах его показались слёзы. "Событие это произвело на меня впечатление страшно тяжёлое", – сообщил художник. Он не сомневался, что швы на порезах удастся сделать незаметными, а вот за красочный слой волновался: "Если я точь в точь подгоню краски к теперешним тонам картины, то через несколько лет, когда новые краски подвергнутся неизбежному химическому процессу, разница в цвете между ними и старыми неминуемо скажется". 

Происшествие вызвало переполох и в художественном мире. "Картина была лучшим произведением Репина, лучшей вещью в русском искусстве, – сокрушался художник Виктор Васнецов. – Особенно жалко мне голову царевича, до того она тонко написана. Хотя и говорят, что этот Балашов сумасшедший, а всё же я ставлю это событие в связь с общим хулиганством современной эпохи. У нас, по счастью, аналогичных преступлений ещё не было, но за границей ведь это сплошь и рядом!". 

Но кто-то ясно увидел будущее: художник Николай Милиоти считал, что "ужасный поступок изувера лишь вплетёт новые лавры  в славу этой картины и осветит её трагическим и романтическим ореолом, который сияет над выдающимися произведениями великих мастеров".

Картину Репина разглаживали на огромном столе горячими утюгами

Уже 18 января в Москву прибыл из Эрмитажа художник-реставратор и один из учеников Репина Дмитрий Богословский. Корреспонденту "Голоса Москвы" он сообщил: "В высшей степени счастливой случайностью является то, что нож преступника нанёс не ровные гладкие разрезы, а рваные линии. Благодаря этому скрепление произойдёт значительно легче, так как махорки нитей гораздо удобнее соединить между собой".

Картину Богословский перенёс на другой холст, т. е. дублировал. Для этого лучшему в Москве мастеру Жирнову заказали огромный стол с тщательно отполированной поверхностью. "При разглаживании картины горячими утюгами малейшая ноздреватость дерева, малейший волосок, случайно попавший под полотно, могут повредить", – рассказывает "Голос Москвы". После этого разрывы полотна заполнили грунтом, который был более клейким, чем на самой картине. Грунт записывал сам Илья Репин – и было большой удачей, что это мог сделать сам автор картины.  

Богословский рассказал, что краски предохранит от изменений, которых опасался Репин, специальная жидкость, состав которой он не захотел никому раскрывать. "Я рассчитываю на полное восстановление повреждённого полотна, – уверенно рассказывал газетчикам Богословский. – Потеря вещества при порезах произошла незначительная, а из трёх слоёв, из которых состоит картина, т. е. краски, грунта и холста, последний пострадал меньше всего. Главной из причин, почему осыпалось так много краски, является то обстоятельство, что "Иван Грозный" написан на плохом фабричном холсте и на плохом грунту".  

Бывший попечитель Третьяковки, художник Илья Остроухов называл одной из причин несчастья бесплатный вход в галерею: "Некоторые господа утверждают, что ужас и кровь были воспроизведены с таким мастерством, что производили впечатление настоящего убийства и действовали на животную сторону человека, а не на его эстетические чувства. Это утверждение не выдерживает никакой критики. Я здесь вижу просто отвратительное знамение развернувшегося во всю ширь хулиганства".

Трагическое происшествие в Третьяковской галерее окрасило особым светом всё, что происходило в это время в столице

Нападение Балашова ещё долго будоражило Москву и породило цикл публичных диспутов сторонников нового и старого искусства, где Репина то защищали, то втаптывали в грязь, превознося Балашова. 

"Произведение Репина – рассадник дурного вкуса, – говорил на одном из таких диспутов Максимилиан Волошин. – Балашов оказал Репину громадную услугу: он оживил умершее. Художественное значение картины ничтожно, это оперная постановка. Картина оставляет впечатление безвыходности, она аморальна. Истерические обмороки – вот результат впечатления. И Балашов не преступник, а жертва. Картину же Репина нужно повесить в музей восковых фигур". 

Репин же, продолжавший ещё долго получать со всей России и из-за границы письма сочувствия, парировал, что в его картине главное – "не внешний ужас, а безмерная любовь отца к сыну, сын, умирая, утешает отца".  

Ещё больше масла в огонь этой истории подлило случившееся почти месяц спустя после нападения на картину происшествие. 11 февраля 1913 года столицу потрясло известие о самоубийстве 51-летнего хранителя Третьяковки, художника Егора Моисеевича Хруслова. Он хорошо знал Репина и много участвовал в его делах относительно музея и выставок. Уходя с работы, он сообщил коллегам: "Я ухожу и, вероятно, больше не приду". 

"Это всем показалось очень странным, – писал "Голос Москвы" 12 февраля 1913 года. – Е.М. никогда не манкировал своими обязанностями, а в галерее было назначено важное заседание и присутствие Хруслова являлось необходимым". Но вместо заседания художник направился к переезду на 4-й версте от Москвы московско-ярославской железной дороги и погиб под колёсами товарного поезда. В кармане покойного нашли записку: "В смерти моей прошу никого не винить. Похороните на ближайшем кладбище. Позвоните о случившемся в Третьяковскую галерею". 

Эта трагедия породила слухи, что Хруслов покончил с жизнью от расстройства из-за повреждения картины и мыслей, что её не восстановить. Домыслы не развеяла даже найденная на его квартире записка, где он сообщал, что чувствует себя "непригодным к жизни" из-за измучившей его чахотки. "Последнее время болезнь была в последней стадии и смерть всё равно взяла бы несчастного страдальца", – сочувствовал "Голос Москвы".  

Но городская легенда уже родилась. Не случайно на плёнке кинохроники из Российского государственного архива кинофотодокументов после кадров с пострадавшей картиной идут эпизоды прощания с Егором Хрусловым. Похоронили хранителя и художника по высшему разряду, с четвёркой лошадей и факельщиками. За гробом шло всё руководство и художники Третьяковской галереи.

Читайте также: Не только "Троица": что ещё оставил Андрей Рублёв и почему его помнят полтысячи лет спустя