В 1948 году действительный член созданной год назад Академии медицинских наук СССР, главный терапевт Военно-морского флота Советского Союза Александр Леонидович Мясников переезжает из Ленинграда в Москву на Новослободскую улицу. Его назначили директором Института терапии, и вместе с ним в его московскую квартиру переехала коллекция живописи.
"В Москве я ещё больше, чем в Ленинграде, стал уделять время картинной коллекции, — писал доктор в своей книге "Я лечил Сталина: из секретных архивов СССР". — Денег у меня стало больше (две службы, ряд переизданий моего учебника пропедевтики, новое издание "Болезней печени"). Страсть к картинам интересна тем, что может возникнуть у человека, как я, совершенно неспособного нарисовать не только дом или человека, но даже примитивную схему на доске во время лекции. Обычно в пылу рассуждений я пытаюсь брать мел, подойти к доске и что-то беспомощно чертить, но, видя, что никто не понимает то, что я хочу выразить (и лишь тактично молчат об этом), я стираю каракули тряпкой, притом изрядно испачкавшись".
Конечно, академик и врач с мировым именем скромничал: лекции он читал так, что слушать их съезжались все доктора Москвы, а их запись даже выпустили на виниловой пластинке. Умение видеть и глубоко понимать природу человека очевидно отразилось на его способности проникать и в самую суть и вещество живописи.
"За годы собирания картин я научился узнавать манеру большинства наших художников не хуже специалистов, — писал академик в своей книге. — Вообще, коллекционеры определяют авторство и ценность картин, несомненно, более верно, нежели профессионалы, особенно художники и искусствоведы".
На кадрах кинохроники из Государственного архива кинофотодокументов академик Александр Мясников показывает свою коллекцию терапевту Владимиру Харитоновичу Василенко в декабре 1956 года.
Доктор Мясников был не единственным врачом-коллекционером: картины были у академиков медицины терапевта Владимира Никитича Виноградова и физиолога Константина Михайловича Быкова, известного гомеопата Сергея Алексеевича Мухина. Но коллекция академика Мясникова была, пожалуй, самой впечатляющей. В его собрании были Врубель, Крамской, Венецианов, Рокотов, Левитан, Саврасов, Серебрякова, Рерих. Коллекционеры-доктора не только покупали картины в комиссионных магазинах, но часто получали в подарок от лечившихся у них художников: например, так Мясников стал обладателем работ Роберта Фалька и Надежды Удальцовой. "Фальк дважды лежал у меня в клинике по поводу инфаркта миокарда; он подарил мне несколько своих парижских вещей, это чудесный художник французского типа с большим вкусом и особым, тонким восприятием", — рассказывал терапевт.
Началась коллекция живописи Александра Мясникова тоже с подарка ещё в Ленинграде зимой 1939–1940 года: на новоселье оперный певец Леонид Савранский подарил ему этюд пейзажиста Петра Петровичева. "С него и пошло начало моей картинной коллекции", — писал доктор. Этой же зимой началась война с Финляндией.
Великую Отечественную войну Александр Мясников застал в должности начальника кафедры факультетской терапии Военно-морской медицинской академии. Как главный терапевт ВМФ, он ездил по местам боёв, но не забывал про картины: в Кирове в 1942 году отправился к родственникам Васнецовых смотреть работы художника, а на пайковые селёдки выменял этюды пейзажистов Николая Хохрякова и Алексея Деньшина. К концу войны он окончательно определился: его интересует только русская живопись.
Суждения академика Мясникова о живописи были очень глубоки и оригинальны.
"Я никогда не мог понять, почему так восхищаются Делакруа, — пишет он в воспоминаниях. — Конечно, в содержании его картин много романтики, великолепна сила экспрессии, но они не создают у меня настроения, которое я всего более ценю в живописи, — а именно радости смотреть. Радость от одного зрительного восприятия — вот что определяет, мне кажется, уровень произведений художника (но вместе с тем и зависит, конечно, от самого смотрящего, от его уровня культуры и духовной организации)".
Кроме русской живописи, Александр Леонидович прекрасно разбирался и в зарубежной. Академик был одним из немногих, кто тогда ездил по миру, и в своих поездках он не пропускал ни одного музея, изучив все крупнейшие собрания картин в Европе и США. Зная о его интересе, Мясникова часто звали в гости такие же, как он, коллекционеры.
— Однажды его принимал в своём замке очень известный английский профессор, по совместительству барон, — рассказывает Metro внук академика, его полный тёзка доктор и известный телеведущий Александр Леонидович Мясников. — Они прошли по залам в кабинет, и потом барон спросил у деда: "Вы же любите живопись, почему не обратили внимание на мои картины?" Дед ответил: "Я не хотел прерывать наш разговор! Но я заметил ваших прерафаэлитов, Лоуренса, довольно редкого Гейнсборо и двух отличных Констеблей".
Фотоистория
"Боткина я побаивался, он очень строго на меня смотрел"
Внуку академика Мясникова, его полному тёзке и тоже известному доктору и телеведущему Александру Мясникову увлечение деда живописью также передалось.
— Я очень хорошо помню эти картины и эту квартиру — я в ней вырос, — рассказал Metro Александр Леонидович, посмотрев на кадры кинохроники. — Мама с папой разводились, и меня часто отправляли к бабушке с дедушкой. Во втором или третьем классе я постоянно жил у деда и ходил оттуда в школу. Посмотрите, какие роскошные картины! Я помню, как однажды сильно заболел, лежал в спальне на раскладушке и карандашом разрисовывал отштукатуренные стены. Я тоже хотел писать картины. Бабушка Инна, увидев это безобразие, раскричалась, а дед сказал: "Ты лучше посмотри: у него прослеживается стиль!"
Я очень любил потрясающие овальные портреты Рокотова, они висели в кабинете дедушки. Там же был и портрет доктора Боткина кисти Ивана Крамского. Боткина я побаивался, он очень строго на меня смотрел. Очень неоднозначно относился я к Врубелю и тоже его побаивался — у деда было две его картины. Спал я как раз на том диване, над которым они висели.
Живопись я тоже обожаю — я не такой её знаток, как дед, но знаю её неплохо, как и литературу. К ней меня тоже приучил дедушка: перед сном он часто рассказывал мне увлекательные истории. Так я до прочтения книг узнал, кто такие Робинзон Крузо и Гулливер.
С ним я вообще не чувствовал разницу в возрасте, недаром бабушка говорила, что он большой ребёнок. Однажды мы с ним уехали встречать Новый год на дачу вдвоём: только он и я, 60 лет и 9. Мы сидели около ёлки и долго, за полночь, увлечённо о чём-то разговаривали. Каким надо было обладать интеллектом, широтой души и тонкостью восприятия, чтобы, не притворяясь (ребёнка не обманешь!), проговорить новогоднюю ночь с внуком!
В музыке я не особенно разбираюсь, а живопись знаю неплохо, был во всех крупнейших музеях. У меня своё отношение к живописи: для меня важны не имена, а ощущение, которое оставляет картина.
От коллекции деда у меня ничего не осталось: её распродали ещё задолго до того, как я стал взрослым. У меня было только четыре картины, три из которых я по глупости продал в молодости.
Теперь у меня есть только портрет деда работы Анатолия Зверева, который сейчас висит в моём кабинете. Причём я был свидетелем его создания. Полотно лежало на диване, а Зверев, тогда нищий и безвестный, выдавливал краски из тюбиков на полотно и наносил ваткой на холст.
Дедушка был абсолютно увлечён живописью, он вообще любил всё красивое: красивых женщин, красивую музыку, красивые полотна, красивую мебель.
Умер он тоже из-за картины: пришёл какой-то человек, пытался продать ему фальшак, дед вспылил, хлопнул дверью, вернулся в кабинет, упал и умер.
Фотоистория
